На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Aвва Oтче,
Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить - не поле перейти.

Замерли

Заведи мне ладони за плечи,
обойми,
только губы дыхнут об мои,
только море за спинами плещет.

Наши спины, как лунные раковины,
что замкнулись за нами сейчас.
Мы заслушаемся, прислонясь.
Мы - как формула жизни двоякая.

На ветру мировых клоунад
заслоняем своими плечами
возникающее меж нами -
как ладонями пламя хранят.

Если правда, душа в каждой клеточке,
свои форточки отвори.
В моих порах стрижами заплещутся
души пойманные твои!

Все становится тайное явным.
Неужели под свистопад,
разомкнувши объятья, завянем -
как раковины не гудят?

А пока нажимай, заваруха,
на скорлупы упругие спин!
Это нас погружает друг в друга.

Спим.

* * *

Не возвращайтесь к былым возлюбленным,
былых возлюбленных на свете нет.
Есть дубликаты —
как домик убранный,
где они жили немного лет.

Вас лаем встретит собачка белая,
и расположенные на холме
две рощи — правая, а позже левая —
повторят лай про себя, во мгле.

Два эха в рощах живут раздельные,
как будто в стереоколонках двух,
все, что ты сделала и что я сделаю,
они разносят по свету вслух.

А в доме эхо уронит чашку,
ложное эхо предложит чай,
ложное эхо оставит на ночь,
когда ей надо бы закричать:

«Не возвращайся ко мне, возлюбленный,
былых возлюбленных на свете нет,
две изумительные изюминки,
хоть и расправятся тебе в ответ...»

А завтра вечером, на поезд следуя,
вы в речку выбросите ключи,
и роща правая, и роща левая
вам вашим голосом прокричит:

«Не покидайте своих возлюбленных.
Былых возлюбленных на свете нет...»

Но вы не выслушаете совет.

http://www.youtube.com/watch?v=WhaW4MRwrwg

В чудесный городок Макао
Не въедешь, если денег мало.
Купи значок с портретом Мао -
Он тоже не бывал в Макао.

***

И какой же хитрец, забугорный стервец,
Первым в пищу добавил краситель?
Кошениль - насекомое, мелкий червец.
Натурально его не хотите ль?

***

Стояли, устранясь от прочих дел,
Толкались головами и грудями.
И в общем, политически трезвел
Народ, униженный очередями.
Сон ускоренья, медленная явь…
Так действовала партия в Союзе,
Чтоб каждый знал: за водкой отстояв,
Он право отстоял напиться в зюзю.

Ирония тех лет - в автоцитатах.
Вот что я «пел» тогда, в восьмидесятых:

«Выльем всё, кроме воды, из любых романов,
«Пунша пламень голубой» - изо всех поэм,
Наплодим и истребим орды наркоманов
И введём сухой закон - никаких проблем!
Оборудуем музей «Русский вытрезвитель»
(Ах, потомок, о былом помни, не забудь).
Будем с девушками пить конский возбудитель
И ещё, ещё, ещё, ещё чего-нибудь!

Так вставайте, чёрт возьми, на борьбу всем миром!
Вон из жизни будем гнать горький самогон.
Будем дружно в Новый год чокаться кефиром,
Будем жёстки и сухи, как сухой закон.
Ну а если ты скрипишь и шипишь весь вечер
И коряга злой тоски налегла на грудь,
Так пойди обматюгай Рейгана и Тэтчер,
И ещё, ещё, ещё, ещё кого-нибудь!»

В пушистых снегах тихо дремлют деревья,
Сонную речку мороз льдом сковал.
Вдруг волчьи глаза в темноте загорелись.
Неистовый вой тишину разорвал.

Об этом косматом и яростном звере
Легенды рассказывал местный народ.
В его принадлежность к волкам он не верил.
Те люди считали, он демон – не волк.

Не раз на него начинали охоту,
Но он от облавы всегда уходил.
Он каждую ночь завывал на болотах,
И стаю в пятнадцать волков он водил.

Из ружей в него постоянно стреляли
И ядом травили его без конца.
Но яды лишь голод его распаляли,
А в теле носил он кусочки свинца.

Но надо же было такому случиться,
Что этот косматый неистовый зверь
В тайге повстречал молодую волчицу.
И лишь для нее убивал он теперь.

Ушел за волчицей он, стаю оставив.
И ласков и нежен с нею волк был.
Те годы, что этой тайгою он правил,
Он ради подруги своей позабыл.

Волчица была грациозной и ловкой,
Но злую с ней шутку сыграла судьба,
И юная спутница старого волка
В заснеженной чаще попала в капкан.

Завыла она от бессилья и боли,
О злое железо ломая клыки.
Собачьим тайга переполнилась воем –
К несчастной волчице спешили враги.

В ветвях закричала какая-то птица,
Ей были слышны человека шаги.
И лапу свою перегрызла волчица,
Чтоб раненой скрыться под кровом тайги.

Рубиновой лентой за ней кровь тянулась,
И гончие с лаем неслись по следам.
Вдруг серое тело к собакам метнулось.
Волк ринулся мстить за подругу врагам.

Собаки гурьбой на него навалились.
Но вот уже два пса лежат на снегу,
Еще три несчастных в конвульсиях бились,
Волк вспарывал брюхо шестому врагу.

Вот выстрела грохот над лесом раздался.
Но раненый волк зарычал, не упав.
С любым он врагом только насмерть сражался.
Волк прыгнул вперед и вцепился в рукав.

И зверь и охотник на снег повалились,
И вытащил свой длинный нож человек.
Но волчьи клыки ему в руку вцепились,
И выскользнул нож из ладони на снег.

Охотник хотел до ружья дотянуться,
Но волк, зарычав, ему прыгнул на грудь.
От страшных клыков человек увернулся,
И руку к ножу он успел протянуть.

Вонзилась сталь в грудь разъяренного зверя.
И тут же клыки разорвали плечо.
И вот тот охотник в легенду поверил,
Что этому зверю и смерть нипочем.

Смотрел человек в глаза старого зверя
И слышал, как сердце трепещет в груди.
Уже ни в какое спасенье не веря,
Он тихо ему прошептал: «Пощади!»

Волк страшно рычал, на охотника глядя,
И длинные в пасти блестели клыки.
Охотник лишь тихо молил о пощаде.
И вдруг старый зверь от него отступил.

Своих желтых глаз не сводя с человека,
Волк сел на снегу, в пасти спрятав клыки.
И понял охотник, живая легенда,
Таежный хозяин его отпустил.

Охотник бежал, сберегая ключицу,
Хранящую волчьих клыков свежий след.
А раненый волк с серой волчицей
Смотрели из чащи охотнику вслед.

Чернобыльский пёс

У людей и собак доля разная всё ж
Почему? Вот вопрос
Не ответишь и после поллитры
Бродит в брошенном городе пёс
Смотрит в душу нехитро
Простодушный отброс
На засыпанной ржою могиле

Проживающий там
Где сошла под откос
Туша поезда
Что когда-то нас вёз к коммунизму
Путь нехитрый
Но от этого фильма остались лишь титры
Герб гостиничный
Что ветер всё же не снёс
И бродящий по улицам брошенным пёс
Точно признак из тезисов Маркса избитый

Квас советский бочковой
Вкусный и полезный
Стар и млад любил такой
Честно

Обвиняют эСэСЭр
В невесёлой жизни
В том, что только смерть
Не по блату выйдет

Я скажу клеветникам
Что бывали вещи там
В брежневском эСэСэСЭр
Вполне милые, пример

Это квас, конечно хлеб
Водка и икра
Эх, да если б не Насер
Ядрёная мура

То вполне бы и смогла
Беговая лошадь
Добежать – и доползла б
К ночи

До приличной до страны
Думаю вполне
Но умерла – так умерла
Хрен с ней

Сладкий запах старых книг
Полки во всю стену
Кто-то к этому привык
Истинная ценность

Но кому-то будет странен
Этот книжный бзик
Это же не современно
Гонишь ты, старик

Видимо эпоха книг
Имеет окончание
Будущего славный лик
Блаженное незнание

Экспертные системы
Синтетоинтеллект
Экраны во всю стену
Респект

Но для нас, устарков
И ныне слаще нет
Чем вид библиотеки
И книжных знаний свет

* * *

Зажегся свет. Мелькнула тень в окне.
Распахнутая дверь стены касалась.
Плафон качнулся. Но темней вдвойне
тому, кто был внизу, все показалось.
Была почти полночная пора.
Все лампы, фонари — сюда сбежались.
Потом луна вошла в квадрат двора,
и серебро и желтый свет смешались.
Свет засверкал. Намек на сумрак стерт.
Но хоть обрушь прожекторов лавину,
а свет всегда наполовину мертв,
как тот, кто освещен наполовину.

...И Пушкин падает в голубо-
ватый колючий снег
Э. Багрицкий.

...И тишина.
И более ни слова.
И эхо.
Да еще усталость.
...Свои стихи
доканчивая кровью,
они на землю глухо опускались.
Потом глядели медленно
и нежно.
Им было дико, холодно
и странно.
Над ними наклонялись безнадежно
седые доктора и секунданты.
Над ними звезды, вздрагивая,
пели,
над ними останавливались
ветры...

Пустой бульвар.
И пение метели.
Пустой бульвар.
И памятник поэту.
Пустой бульвар.
И пение метели.
И голова
опущена устало.

...В такую ночь
ворочаться в постели
приятней,
чем стоять
на пьедесталах.

Нет, мы не стали глуше или старше,
мы говорим слова свои, как прежде,
и наши пиджаки темны все так же,
и нас не любят женщины все те же.

И мы опять играем временами
в больших амфитеатрах одиночеств,
и те же фонари горят над нами,
как восклицательные знаки ночи.

Живем прошедшим, словно настоящим,
на будущее время не похожим,
опять не спим и забываем спящих,
и так же дело делаем все то же.

Храни, о юмор, юношей веселых
в сплошных круговоротах тьмы и света
великими для славы и позора
и добрыми -- для суетности века.

"Мои мечты и чувства в сотый раз
Идут к тебе дорогой пилигримов"
В. Шекспир

Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.

Л. В. Лифшицу

Я всегда твердил, что судьба -- игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако -- сильно.

Я считал, что лес -- только часть полена.
Что зачем вся дева, раз есть колено.
Что, устав от поднятой веком пыли,
русский глаз отдохнет на эстонском шпиле.
Я сижу у окна. Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь, и уже не буду.

Я писал, что в лампочке -- ужас пола.
Что любовь, как акт, лишена глагола.
Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Я сказал, что лист разрушает почку.
И что семя, упавши в дурную почву,
не дает побега; что луг с поляной
есть пример рукоблудья, в Природе данный.
Я сижу у окна, обхватив колени,
В обществе собственной грузной тени.

Моя песня была лишена мотива,
но зато ее хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладет на плечи.
Я сижу у окна в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.