http://www.vilavi.ru/pod/230612/230612.shtml «Неизвестный поэт» Моя любимая, мой опустелый дом,
Моя бессонница, зима метельная…
Сама не ведая, сама не зная, что —
Что ты наделала, что ты наделала.
Моя любимая, я виноват вдвойне,
Но я ведь знать не мог, что оголтелая
Эта беда моя — станет бедой твоей.
Что ты наделала, что ты наделала.
Моя любимая, моя любимая,
Боль ежедневная, еженедельная —
Видеть не те глаза. Слышать не те слова.
Что ты наделала. Что ты наделала.
Моя любимая. Вокруг тебя друзья,
И за столом твоим гульба артельная.
Но одиночество — твоё второе я.
Что ты наделала, что ты наделала?
Моя любимая! Моя любимая!
Расколоти об пол стекло зальделое
И не люби меня. И не люби меня!
Что ты наделала, что ты наделала…
Поэтом Александр Вишневой был от Бога. Вероятно, он с трудом представлял себе, как это вообще можно заниматься чем-либо ещё, кроме как писать стихи. Приехав из своего Симферополя покорять Москву, он в 1977 году с лёгкостью, несмотря на конкурс в 120 человек на место, поступил в очень престижный тогда Литературный институт: маститый советский поэт С. В. Смирнов, ведший там семинар, сразу выделил его среди множества абитуриентов. Несколько слов по этому поводу: интересно, многие ли сегодня помнят не то чтобы стихи, но хотя бы само имя Сергея Смирнова? Старейший наш поэт Кирилл Ковальджи, один из постоянных авторов «Солнечного ветра», — он, конечно, хорошо его помнит: «Его сборник «Откровенный разговор (1951) был для меня открытием. Я увлекся его стихами — живыми, светлыми, выгодно отличавшимися от потока тогдашних пафосных виршей своим мягким юмором, живыми деталями… С годами он стал писать всё хуже (я, честно говоря, перестал читать, потерял к нему интерес), ворвались в поэзию шестидесятники, оттеснили его скромный дар, он озлобился, подался к мракобесам и заслужил эпиграмму, которая его пережила: Смирнов горбат. // Стихи его горбаты. // Кто виноват? // Евреи виноваты»… Всего лишь через год после триумфального поступления Александра Вишневого в Литинститут тот же самый С. В. Смирнов на долгие годы определит судьбу своего первоначального любимца, недрогнувшей рукой написав о его стихотворениях такой отзыв: «Они, эти вещи, просто-напросто аполитичны, хотя в них присутствуют абсолютно все сегодняшние слова, фразы и понятия. Нет, нет и ещё раз нет! — говоришь этим стихам. Их никто не напечатает и они, похоже, никому не понадобятся, окромя сочинившего их». Мы знакомы с тобою две тысячи лет,
Ты пришла ниоткуда, ушла никуда,
Мимолетные ливни замыли паркет,
Это стоило им небольшого труда.
Мы знакомы с тобою две тысячи дней,
И у каждого легкая придурь твоя,
Мимолетные птицы напомнят о ней
Тем золотоволосым осинам, что я
Посадил на осеннем сыром пустыре
Под горою, которую с разных углов
Мимолётные звёзды пасут на заре.
Мы знакомы с тобою две тысячи слов.
Это ведь только Александр Вишневой испытывал «священный ужас перед глубиной слова» и ничего в своей жизни, кроме поэзии, не признавал. А маститый советский поэт С. В. Смирнов, успевший испытать ужас совсем иного рода, на рубеже 70-х и 80-х годов видел жизнь во всей её многогранности и нелитературности. Как бы там ни было, но в положенный срок защитить дипломную работу Вишневому не позволили: ещё долгих три года «поэт от Бога».мотался между Симферополем и Москвой, всякий раз привозя на суд маститых коллег по перу всё новые и новые её, дипломной работы, варианты — с одинаковым неуспехом. В конце концов, диплом поэту выдали, но — как литературоведу, а не как поэту. Я найду её однажды
Умирающей от жажды
И скажу: бери, вода.
А потом урою на хер,
Как Шумахер,
господа, —
Рифмовала говорли-
Вая роща, журавли
Колобродили, звезда
| Выпадала из гнезда,
Прижималась животом
К животу и бёдра в бёдра.
Не рассказывай потом, —
Говорила, козья морда.
Заневестилась чере-
Милосердый Боже! — пица,
И не радует столица
Запятыми и тире.
|
Хотя сборники его стихов нигде не печатались, но стихи эти передавались из рук в руки, многие их знали, и Вишневой вернулся на родину с высоко поднятой головой. Вспоминает Ирина Легкодух: Он вёл себя как большой белый лебедь, временно приземлившийся в довольно тесном пруду. Вначале он относился к этому, как к некоей свободе, как к возможности никак не утруждаться никакой прозой жизни, не устраиваться в социуме, то есть, как к возможности просто ходить по улицам, общаться с друзьями, писать стихи, пить вино, любить женщин, быть поэтом и ничего кроме этого. То есть — быть тем, чем он и был на самом деле. Шли годы. Рушились границы и устанавливались новые. Рушилось всё вокруг, а Вишневой оставался всё тем же, прежним. Он просто жил и просто писал стихи, которые многие знали, но мало кто видел их напечатанными. У моего карандаша
Читаю фразу: «Как просила,
Боялась, верила душа,
Когда, египетская сила,
Куда-то шли часы, потом
Неторопливо возвращались
И уходили вновь, текла
Из пальцев медленная роза!»
| Какая, к черту, проза, Клугер,
Остались пепел и зола.
Отныне только ветер будет
Раскачивать колокола.
Провинциальная зима
Свивает снежные волокна
И занавешивает окна.
Не дай мне Бог сойти с ума!
|
Ирина Легкодух продолжает: Со временем все его друзья и знакомые начали добиваться каких-то жизненных позиций, как-то устраиваться и в бытовом, и в карьерном смысле. А Саша, в глазах большинства окружающих, продолжал оставаться, на одних и тех же нескольких симферопольских улицах, — смешно стареющим «солнечным мальчиком», всё ждущим какого-то чуда, которое должно произойти само собой, умеющим ловко и ненавязчиво у кого-то пообедать, у кого-то пожить, у кого-то получить немножко денег, а у кого-то старый свитер. И люди, которые вначале принимали за честь знакомство либо дружбу с Шурой, постепенно стали относиться к нему иронично, затем насмешливо, а в последние годы — иногда издевательски и с открытой неприязнью. С ним всё больше и больше переставали церемониться. Он никогда не подавал виду и никогда не сутулил спину, смеялся, — внешне казалось, что всё в порядке и с него — как с гуся вода, но, на самом деле, он был болезненно чувствительным человеком и переживал своё положение очень тяжело… Друзей вокруг оставалось всё меньше и меньше, а он просто жил, следуя своим раз и навсегда избранным путём, и просто писал стихи. Не для себя прошу — для Бога:
Окороти её, вели
Не отираться у порога
По эту сторону земли.
Не для себя мои заклятья.
Попридержи свои объятья,
Не напрягайся до поры
По эту сторону горы!
| Не обойди своим вниманьем,
Забытой самообладаньем,
Не попадающей уже
По а, б, в, г, д, е, ж,
Сомнамбулической руки
По эту сторону реки.
Не одного свела с ума
Провинциальная зима.
|
До самого последнего дня он напряжённо работал над стихами. А делал он это всегда очень и очень тщательно. Вспоминает Елена Черникова: Вишневой ни в чём не позволял себе лишних знаков. Дурь смайла, вообще массовка — никогда! Смысл жизни — Текст. Должен быть безупречен. Он даже страницы стихов не нумеровал: ведь и числа — знаки. Отдать себя Слову, ценой возможных и невозможных жертв, включая голод, абсолютное безденежье, смерть… Иные ссылаются на времена и уходят в другие профессии, где водятся деньги, прижизненная слава, и правильно делают: можете не писать — не пишите. Вишневой писал, переписывал, правил стихи до последнего вздоха, всё ещё надеясь, что в одной из его повздоривших стран его напечатают… Валерий Митрохин, его друг, написал о нём так: «Это был поэт чистой воды. Это был поэт не для массового читателя, а для поэтов поэт! Сложный, очень зашифрованный. Это был очень свободный человек. И платил за эту свою свободу хроническим безденежьем»… Симферопольский дом Александра Вишневого
Впрочем, на бытовые неурядицы Вишневой не жаловался. Его страшило другое — посмертное забвение. Но и в этом он признавался разве что самым близким людям. Длинноногий, стройный, красивый, он любил просто бродить по улицам. Друзья шутили: какой молодец, сердце тренируешь. Сердце Александра Вишневого остановилось 9 июня 2008 года. Ему только-только исполнилось 56 лет… Однажды, гуляя в компании друзей, он вдруг сказал: вот умру я — и словно бы меня и не было, травой порастёт, никто и не вспомнит. Ирина Легкодух тогда возразила ему: — Шура, уж тебе-то это не грозит, тебе точно в Симферополе памятник поставят — вот тут, на Архивном, большую мраморную стелу. — Ну ты скажешь тоже… — Да точно тебе говорю: вот здесь она будет стоять, и надпись на ней будет — «Неизвестному поэту»… Первая книжка его стихов, под названием «Тёмные Плеяды», увидела свет спустя более чем год после его смерти. Она была распродана за неделю. Никакого другого памятника Неизвестному поэту нет и до сих пор. Валентин Антонов, июнь 2012 года
|